Рассказ о рубашке

Шилов, очень молодой, способный поэт, приехавший в Москву из дальней провинции по вызову об'единения,—возвращался июньским вечером на ночлег, в Косой переулок. Шилов торопился, так как вся уплотненная квартира, один из обитателей которой, тоже поэт, позволил Шилову ночевать у себя,—была с 9 часов на собрании домкома, и Шилова просили на всякий случай посидеть и посторожить, пока не кончится собрание.

Едва успел он поднять ногу на ступеньку под'езда, — откуда-то сверху вылетел дюжий мужчина с узлом, и с размаху двинул Шилова в нос. Шилов упал, а мужчина исчез за углом огромными прыжками. В погоне за ним из под'езда, мимо упавшего, промчались жильцы.

Зажимая разбитый нос, Шилов поднялся.

— Ну и зверь,—проскрежетал он, сплевывая кровь, и тотчас улыбнулся: — вот как нужно удалять препятствия.

Он открыл первую из дверей в парадном и повернул выключатель в передней, а затем другой—в комнате приятеля. Все было спокойно, и тишина хорошо действовала. Отдохнув немного, Шилов отправился разыскивать воду.

Найдя кухню и водопровод, он умылся и утерся чьей-то посторонней юбкой, висевшей на электрическом шнуре в целях просушки, так как взять полотенце приятеля он постыдился, а свое он позабыл захватить из дома.

Затем разыскал зеркало и осветил его. И вот тут-то его сердце пошло трещиной ужаса. Ужас был в рубашке. Новая, сиреневого поля с розовыми цветочками, соединенного фасона „спорт-фантазия" (как об'явил работник прилавка в свое время), действительно удобная для спортсмена и привлекательная для мечтателя,—была покрыта потеками и пятнами по всему вороту и груди. А другой рубашки у Шилова не было. Не было и денег на покупку новой рубашки.

Последняя надежда вдруг охватила Шилова. Он снял поспешно пиджачок, содрал с себя „спорт-фантазию" и решил ее выстирать: бросил ее в раковину и пустил веселый снопик воды. Обдав предварительно голову, он принялся яростно нажвачивать рубашку в пораженных местах огромным куском постороннего мыла, лежавшего тут же.

Вдруг раздался звонок. Шилов приготовился к нему, и руки его не дрогнули. Он отжал рубашку, и ее, свитую в сизое подобие колбасы, бегом утащил в уборную и бросил там.

Раздался новый звонок. Шилов надел пиджачок, два раза чесанул мокрые волосы и оглядел кухню с чувством самой придирчивой самокритики. Все было в порядке,—он побежал и отпер дверь.

— Что тут случилось? — спросил приятель. Это был он.—Ничего не слыхал?

— Ничего,—подумав, сказал Шилов. — А что?

— У нас чердак обокрали,—сказал приятель.—Теперь скандал на собрании домкома, и я ушел.

Они прошли в комнату. Шилов хотел было рассказать о своем несчастии, но вдруг почувствовал, что приятель его еле терпит, и не только как поэта другой группировки, но и вообще. Приятель завалился спать на единственной кровати, предоставив Шилову делать, что он хочет. Шилов сел думать насчет рубашки. От дум и разбитого носа разболелась голова. Он навязал на голову чалмой запасные кальсоны и приложил к правому виску металлическую линейку.

Вдруг в дверь постучали. Стук этот был пустой формальностью, потому что сейчас же появилась голова дочери кого-то из квартиры.

— Что это?—спросила голова, посмотрев на чалму.

— Зубы болят.

— Зубы? Это очень жалко,— сказала голова, но зачем же тогда подлости делать?

— Какие подлости?

— У вас зубы, и вы поэтому суете тухлятину в отхожее?— убийственно сказала дочь кого- то, и вытащила из-за спины нечто завернутое в сизую тряпку знакомого тона. — Пожалуйста, без фольтиков.

— Но это не мое...

— Это не его!—захохотала дочь кого-то язвительно.—А чье же это?

Тотчас по комнате пронесся нестерпимый запах. Дело было ясное: кто-то из жильцов подкинул тухлятину в уборную и воспользовался рубашкой в качестве упаковочного материала.

Обозлившись, Шилов нахлобучил кепку, схватил сверток, выскочил на парадное, пробежал по улице, нырнул во двор, и, сориентировавшись, направился к помойке.

— Обождите, товарищ,—раздался голос, едва он приподнял крышку. — Выброска предметов до девяти, чтобы все видели.

Очевидно, это был дворник.

— Я... я только плюнуть хотел,—мужественно сказал Шилов, и в подтверждение плюнул в помойку. — Я... на улице урны нет.

— Извиняюсь тогда,—сказал дворник. Молодой задор охватил Шилова на краткий миг.

— Делаю вам замечание, предостережение и выговор, — сказал он, внушительно выпрямляясь. — Урны нет — виноват дворник.

— Мы не ставим... не плюеет никто... все мимо,—виновато сказал тот, и жестом раба полез себе в затылок.

Возвращаясь к под'езду, Шилов под фонарем увидал Тоню Маич, которая тоже была поэт и дожидалась его.

— Я жду,—сказала она, захватывая его свободную руку.—Почему такой победный вид?

— Наоборот, — грустно сказал он. — Я потерпел поражение.

— Тогда пройдемся, — вскричала она со свойственной ей инициативой и потащила его в сторону бульваров.

— А знаешь?—меня замуж приглашают.

— Кто? И сколько их: ты говоришь во множественном духе.

— Один. Андрей Стыдливый, поэт из „Горячего Цеха".

— Не завидую.

— Кому: ему или мне?

Шилов подслушал желание вызвать ревность или зависть и, нахмурившись, сказал:

— Ты не способна быть женой.

— Почему же?—протянула она лукаво и мечтательно, но вдруг опять остановилась и потянула носом,—Ты не находишь: пахнет чем-то...

— Не нахожу,—отрезал он. Они пришли на бульвар, он сел и отодвинул от себя сверток на самый край пустынной скамейки.

— Кладбищем пахнет,—прошептала она приникая.—И это располагает на грустное. Как ты думаешь?

— Дальше! — закричал он, оглядываясь с тоской и беспокойством, и сорвался с места.

Увлекаемая, она слушала с восторгом, как он говорил, что находит любовь теперь не тем актом, не стоящим внимания, как раньше... и не замечала, что Шилов идет без свертка.

— Любовь есть! — горячился он.

Но ему не пришлось как следует выяснить свое новое отношение к любви. Сзади послышался топот бегущего. Она обернулась, и перед ними предстал молодой краснофлотец.

— Шамовку забыл, братишка, — сказал он, весенне сверкая и протягивая сизый сверток.— Я дрейфую себе по фарватеру, и вдруг чую: воняет с бакборта.

С приветливой улыбкой он передал сверток.

— Спасибо вам,— мило сказала Тоня.

Шилов молча взял сверток и свирепо сунул подмышку.

— Вот симпатичный,—проворковала Тоня,— Какая рифма к слову „моряк"? Заря, октября, маяк...

— Хряк, босяк и дурак,—заревел Шилов,—чтобы ему этим галсом весь его глупый румпель илй вымпел,—что у них вместо головы?—фок-мачтой разнесло по всем бортам... оверштаг хренов.

Глупо ругаться, — кротко вздохнула -Что с тобой? Что в этом свертке? По¬ты хочешь от него отделаться? — Это труп младенца, — выдавил он яростно. — Я убил его, он разложился, и вот—его надобно подбросить.

Онемев, она выпустила его руку, но пошла за ним не отставая.

Он хотел просто бросить сверток в сирень, обильную в уголке бульвара. Но, оглянувшись, напоролся на острый взор сторожа.

И, вместо того, чтобы бросить, поднял рваную газету. Впрочем, она пригодилась: вонючий сверток, покрытый газетой, выглядел довольно невинно.

Тоня в отдалении мучилась за него. Далее, с тревогой следила она, как он, потеряв терпение, ворвался в кооператив, торгующий до 11, и, сделав извилистый тур среди покупателей, довольно незаметно уронил сверток в раскрытую пасть погреба в мясном отделении. Тотчас в под подпольи послышался ужасный крик, и, прежде чем Шилов успел затеряться в толпе, оттуда вылез красный с рыжим человек в кожаной куртке, при нарукавниках и фартуке, держа сверток, и завопил:

— Кто бросается? Мне голову проломили!

Шилов организовал на своем лице невинность и заурядное любопытство, но многие взоры обратились на него.

— Кто это? — ревел между тем рыжий с красным, — подайте того сюда! Я научу, как швыряться в членов союза при исполнении обязанностей.

Какая-то хорошенькая барышня показала на Шилова миловидной ручкой:

— Вот они бросили!

— Ничего не знаю, — упавшим голосом сказал Шилов. Но покупатели забесновались, заверещал свисток.

Появился милиционер и предложил Шилову следовать впереди себя.

— И я,—выступая, сказала Тоня с твердостью.—Это наш взаимный сверток.

Их обоих привели в отделение милиции. Шилов рассказал обо всем, начиная с кулака.

— Чем же вы можете доказать?—спросил дежурный.

— У меня нос говорит за это.

— Нос—это не факт,—сказал дежурный.

Тогда вперед выдвинулась Тоня.

— В свертке труп, — сказала она волнуясь. Я думаю, что он скажет, откуда взялось это. Я последую за ним куда угодно! Пусть! И в тюрьме можно иметь поэтическое.

— Какой к чорту труп, — зарычал Шилов,—и зачем мне поэтическое в тюрьме, когда в моей рубашке не то филей, не то ростбиф протухший. Я же рассказал.

— Так,—сказал дежурный.—У вас есть документы?

— Нет, — гордо выпрямился Шилов.— Поэт—личность выдающаяся и без бумажных доказательств.

— Ну, кто может удостоверить вашу личность? Согласитесь, что кровавая рубашка, тухлятина и неизвестный гражданин—это вопрос.

— Не отчаивайся, друг,—сказала Тоня прочувствованно. — Встреча с тобой принесла несчастье, и я очень рада. Я покажу, что я верна и в несчастии. Она вынула документы и подала их.—Я ручаюсь за этого человека на всю жизнь.

— Почему же вы их сразу не пред'явили? — спросил дежурный рассматривая.

— Потому что, как поэт, я презираю эти бумажонки, но, как человек, пред'являю их в случае необходимости.

Когда они вышли на улицу, девушка была тверда как камень.

— Друг,—сказала она,—ты уже дал мне возможность показать себя с лучшей стороны качественно. Теперь дай показать и количественно.

— Об'яснись,—буркнул Щилов.

— Мы использовали еще не все комбинации со свертком.

— Об'яснись же, ближе к делу!

— Самое пустынное место,—говорит восточная мудрость, — там, где много народа.

Тут она взяла сверток и понесла его, преодолевая отвращение с железной грацией женщины, решившейся на все. Место, куда они пришли, было ночной уличный скандал, только что окончившийся при свете электричества и подавленной луны: не то кто-то влез на крышу, не то кто-то упал с крыши, и толпа еще не расходилась.

— Товарищи, — закричала Тоня и голос ее звякнул испытанный общественностью — Решаю вопрос публично. Вот перед вами я кладу кусок гнилого мяса, завернутый в новую рубашку, испачканную кровью из носа.

Опытный голос сделал свое дело: толпа сгрудилась и прибывала.

— Вот—кладу!— выдержав нужную паузу, воскликнула Тоня трагически и положила сверток на торцы. — Нам этот сверток не нужен. Делайте с ним что хотите. Решайте вопрос общественно.

Какой-то пожилой гражданин, с согласия и одобрения присутствующих, пытался развернуть сверток тростью с золотом. Откуда-то взялась лохматая собачонка, понюхала и завиляла нерешительно хвостом.

— Посмотрите на меня, — продолжала Тоня и стала под свет фонаря. — У меня честное лицо! Решайте вопрос: как быть со свертком?

Тогда вышел Шилов.

— Товарищи!—сказал он. — И все честные граждане! Я страдаю через вас. Эта рубашка, ей богу, моя, и мне жалко до слез,—но я ее дарю тому, кто...

Но Тоня вытащила его из толпы и, озираясь, отвела его на тротуар.

— Ты испортишь все дело, — сказала она.— Вот горячка! У тебя голос звучит подозрительно и потом... куда бы нам скрыться от этих... честных?"

И они юркнули в какой-то под'езд.

— Ну,—сказала Тоня в темноте.—О чем ты теперь еще думаешь?

Шилов молчал.

— Теперь ты видишь, какова я,—сказала она, и глаза ее сверкнули завлекательно.—Гожусь я в подруги жизни?

— Я думаю,—сказал он, ориентируясь в темноте,— что здесь отлично можно было спрятать рубашку.

— Поздно,—вздохнула она и попробовала его поцеловать. Несмотря на боль в разбитой губе, он соответствовал. Спасибо, сказала она, отрываясь,—спасибо тому негодяю, который разбил тебе нос.

Она выглянула из под'езда. Толпа вокруг свертка в рубашке все прибывала, и даже остановился вагон трамвая.

Л. Китоврасов
Иллюстрации Вл.Козлинского

«Огонек» №34 31 августа 1929 г.