Два друга

Петька — парень рисковый. С ним артелить хорошо. Как заведет тонко да звонко:

«Мы мальчишки д'ёжики-и,

В га-аленищах д'ножики-и »...

сразу весело станет. И барыни пугаются, хоть никаких ножиков нет, и голенищ нет. Одни ссадины да ципки на выдубленных грязью и ветром босых ногах.

И разговор всякий подходящий Петька знает. Мимо дамочка в белых обуточках, сейчас голосок у него тихонький, протяжный станет:

— Помогите, мадам, для ради матери. Третий день больна, и еще ребят трое.

Не даст, такое ей завернет, что она скоро-скоренько от него затопочет. Только глазом покосит, не слыхал ли кто, как Петька ее разделал. А если человек такой, что по одеже и по роже видать, что за власть советскую, к нему другим манером. Отчетливо и голосом погрубей:

— Помогите, товарищ, на хлеб!

А если спросит кто:

— Откуда ты? Почему побираешься?

Такую историю в один момент составит, что тот и уши развесит. Только теперь редко кто спрашивает. В детских домах места нет, а больше куда такую фигуру денешь? И глаз у Петьки веселый, далеко видит. Все на свете знает. За красными флагами на манифестации всегда первый. И всем ребятам разъяснения дает.

— Товарища Воровского стервецы ухлопали. Ленину, прямо сказать, первого товарища, первейшего пролетария. Керзон-белогвардеец убить нанял. Да еще бахвалится: войну начну! А мы ему: а ну-к, ну!

Все знает, хоть и не больно грамотный. Хорошо артелить с Петькой. Только мало кого к себе принимает. Все больше один бегает. Давно к нему Андрейка присосеживался. Все не выходило. А вот с неделю как удалось. Первый товарищ теперь Петьке Андрейка. Случай такой выпал. Пошел Петька на барахолку промышлять. Андрейка за ним следом. Малоросток Петька. Двенадцатый год, говорит, а как девятилеток. Мал и худ. Юркнул меж людей, и не видать. Андрейка искал, искал. Толкался и локтями, и головой. Раза три по барахолке прошел. А Петьку так и не увидел. Вдруг — бабья визготня началась. Андрейка на шум — глядеть. Зазевался. Стоит барыня, белое платье свое трясет. Карман нашивной показывает.

— Вот, на одну минуту... На одну, минуту положила в карман кошелек!.. Вот в этой руке покупка, а правой носовой платок взяла... На одну минуту!.. Только на минуту. Боже мой, да что же это такое? Да что же это такое!..

Мужики, бабы, проходящие и торгующие, около неё сгрудились.

— В карман... И карман-то оттопыренный... Не хочешь да возьмешь! Ну, и дура!

— Разве можно так деньги носить!

— В карман положила деньги, так руку из кармана не вынимай, разиня!

— Поискать надо!

— Ищи-и!..

Андрейка вперед протискался.

Хмурый господин в черной шляпе скосил желтое лицо. Сказал про Андрейку:

— Вот такие и воруют. Обыскать надо мальчишку. Всех мальчишек пощупать надо.

— Э-эй, держи мальчишек! Гляди в карманах.

— Как ра-аз! Такой вам теперь мальчишка, чтоб украл да выжидал, чтоб его сцапали!

— Эдаких дураков скорей в больших ищи, а нынешние малолетки — народ прожженный, с мозгой!

Андрейка вернул головой вправо, влево. Что-то ему страшно стало, хоть и не он украл. Дернулся и юркнул у хмурого господина под локтём. Тот его за рубашонку.

— Стой! Этот чего бежит?

Андрейка сдуру отбиваться. Торговки сгрудились его обыскивать. Ничего не нашли. А исщипали и больно набили.

— Не иначе, как товарищу успел

передать.

Какая-то барышня ввязалась. Тоненько да жалобно заверещала:

— Не смейте ребенка бить! Милиция, милиция!

Милиционеров Андрейка больше побоев боялся. Визжать перестал. Из бабьих рук с силой рванулся.

Бабы с барышней ругаться начали. Андрейку выпустили. Успел до прихода милиции стрекануть, хоть и кровь из носу хлестала. Пробежал две улицы без ума. Потом остановился, сел у забора отдышаться и заплакал. Кровь и слезы по лицу размазал. Разрисовал всю рожу. Плачь, не плачь, а о хлебе подумать надо. Поплелся, прихрамывая, на вокзал. Тут его и догнал Петька.

— Ат, дурак конопатый! Па-а-стой! Насилу догнал. Куда бежишь?

— На вокза-ал.

— Утри-ись! Пахлюпал морду, распустил сопли. Фартовый парень, нечего сказать! Кто тебе виноват?

Зачем с толкучки побёг? Ведь нет ничего в карманах, ну, и стой с публикой. Стой да подахивай. Погоди, я пропитанья куплю.

Как сидели на вокзале у палисадничка, Петька и сказал:

— Это я у дурехи карман почистил. За меня тебе влетело.

Весело, звонко расхохотался:

— Чего ты побёг? Я слимонил и то в разгулочку расхаживал. Ешь! Ничего, за битого двух небитых дают.

С того дня и стали с Петькой промышлять.

Тогда папирос купили и семечек. Торговали. Только недолго. Рисковый парень Петька. Как были деньги, пиво пили, ириски покупали, колбасу. Ну, и профуфонили. Пришлось опять побираться. Плохие дни настали. На ночевке за городом Петька с Андрейкой про будущее разговаривал:

— На зиму бы деньжонок сколотить, чтоб торговать. А побираться зимой трудно. Главное, без квартеры и без одежи холодно. Ту зиму на паровозе я спал. Машинист один пускал. Утром — рожа в саже. Пойдешь за кусочком и в дом не пускают. Откуда, говорят, такой распрекрасный. Слимонить бы вот где лимонардика два, дело можно начать. Вон у Петьки косого и квартира, и любовница даже есть. А он помене меня.

У Андрейки все выспросил, и кто были мать с отцом, и как в этот город попал, а про себя ничего не рассказал.

Только раз привязались как-то к господину с голой, толстой шеей в открытом воротнике.:

— Па-а-дайте на хлеб...

Господин сердито тряхнул брюхом, чесучовой рубашкой обтянутым. Барыня в белом — под бочком у него шла — громко сказала:

— Сколько этих малолетних развелось! На каждом углу. И все кандидаты в преступники. Эти лохматые оборвыши — большая опасность для государства.

Петька вслед его бабу звонко многоэтажным матюком выругал. Потом оба побежали. Как остановились отдохнуть, Петька и сказал:

— Плохо, парень, когда мать с отцом с голоду помрут.

— А у тебя померли?

— Не твое дело.

Привязался к мальчишке с голыми коленками. У ворот стоял.

— Мальчишка, а космы девчачьи!?. Парень!

Пятилеток или шестилеток господский тоненьким голосом отозвался:

— Я вовсе не мальчишка, а Надя.

— Надя-я? А почему в штанах?

— Оттого, что жарко. Летом можно в мальчика одеваться.

Петька согласился:

— Можно. А мать твоя дома?

— Нет, на базар с Настей пошла. Бабушка дома. А ваша мать где? Тоже ушла на базар покупать?

— Тоже на базар пошла. Воровать. Слышь-ка, принеси нам хлеба. Только не говори, что нам. Скажи, что сама есть хочешь. Али, будто собаке...

Принесла, ведь девчонка булку сдобную да пирожок сладкий.

Съели, да с ней играть стали. Больно занятная, все тарантит. Во двор завела собачонку показывать. С кутенком и заигрались.

Не видали, как барыня с прислугой в ворота.

— Надя, с кем это ты? Где бабушка? Чего смотрите! Это что за мальчики?

А сама глазом на них из под шляпы с опаской.

— Откуда вы?

Надя к матери:

— Их мать на базар воровать пошла. Пусть они пока со мной поиграют.

Барыня закудахтала:

— Как?.. Что?.. Куда воровать?

Мигом из ворот выкатились.  Достается ногам. В этот день пропитанья не собрали. И на другой картошку малую ели. Затосковал что-то Петька. От жару должно быть.

— Э-эх, жизня! Хуже собачьей.

Украсть бы где лимонарда два...

На третий день один, без Андрейки, с кладбища ушел. Как на улице встретились, не остановился. На ходу только сказал Андрейке:

— Сегодня ночью дельце у меня есть. Сговорился я тут... Ты меня утром у той могилки, где вчера ночевали, подожди.

— А я?

— Говорю, жди. Хлипкий ты, нельзя!

И убежал. С утра полдня прождал Андрейка. Не дождался.

Еще дни прошли. Так и не видел Петьки больше. Неделю тосковал. Все по вечерам на кладбище приходил. Звал:

— Петька... Петь!..

Не отозвался. Захлюпала осень. Не пролезешь на кладбище. Потом случай выпал: в детский дом втиснулся. Забыл Петьку. Только не совсем. Ночью иногда, как острой теркой по сердцу:

— Куда Петька сгинул?

О матери не плакал, об отце не плакал, а о Петьке охота была заплакать.

А на одном заборе еще уцелел не сорванный ветром, не смытый дождём, газетный клочок. На нем мелкими буквами, не приметно и никому не нужно, сообщение о ночном неудавшемся грабеже:

...«Грабители бежали, отстреливаясь. В перестрелке убит один участник грабежа, малолетний преступник».

Лидия Сейфулина.