Чинары

Ашуги поют сказания Тавриза про девушку Лейлу и пальцами крашеных рук бряцают струнами старинных инструментов. В горячий полдень под навесами лавчонок их песни слушают торговцы рисом и дынями. Они медленно отдают медики сонным песенникам, те принимают подаяние безрадостно и гордо.
Вот подымается черный кудесник со своей библейской гитарой, разыгрывает какую-то мистерию. Он ходит по кольцу воображаемой арены, постепенно воодушевляясь. Синими костлявыми локтями и острыми плечами малярика, уличный актер передает лукавство и негу. Он страшно пародирует любовь...

Этот старый человек, с тьмой своих знающих глаз, вызывает ужас, когда изображает фантастическую персиянку Лейлу из любимой всеми оперы — «Лейли-Меджнун». Но ему кивают скрытные мусульмане и дарят мелкое серебро, ибо голосом своим, подобным вою собаки, ужимками кошмарной эротики, он тронул в них то, что зовется интимным и самым глубоким.

Мне в Закавказье говорили молодые туристы:

— Поезжай в Гянджу, посмотри, какие темные там цветут чинары!

И хотелось сказать тогда нашим веселым людям:

— А Хас-Булата, бывает, вы там не видали?

Ведь за песнями, слитыми из золотых слов, и за этими чинарами, в самом деле очень темными, подобными огромным шапкам горских жителей, скрывается такая правда, перед которой цепенеешь.

Смрадный старик до самой смерти будет изображать влюбленных девушек, и никто не скажет ему:

— Ты безумен!

А потом вы пойдете в азиатские переулки Баку, где тюремные белые стены, тюремные двери и слепые, запыленные окна, и, может быть, вы увидите, какие юные девушки служат старцам, у которых черные, пустые рты и жадные, стерегущие глаза.

Я видывал дряхлого стража малой крепостной мечети — кошмарное, замогильное существо... Он приобрел себе чужую внучку за свой почет, за бога, за деньги, укутал ее большой чадрой и в своем темном углу спрятал изуродованного ребенка-жену-рабу.

Вот вам правда любовных мистерий, чадры, чинар, экзотики.

Темны чинары в Гяндже. ІІод этими платанами Кавказа не увидишь солнца в полдень. Глубокие тени они бросают в замкнутые четырехугольники мусульманских дворов. Хороши чинары в древнем городе ширванского царства. Это правда.

Но в теплый день бирюзового неба, когда, кажется, все ашуги Востока поют людям счастье, — в гаремном, невыносимо-тесном дворе на желтые плиты выступит женщина. Тут уже не будет позы. Это — не представление. Одна, сама с собой, она скажет какие-то слова... а кто их слыхал? С чудовищной враждой к миру она сбросит с головы своей покрывала и выльет на плечи керосин, бензин, нефть, — все равно. На безвестном дворе за садами, за чинарами будет пылать живой ужасный костер...

Вот вам конец песни о Лейле.

Совершенно дикий тунгус, питающийся сырым мясом, так же точно рассуждает о месте женщин в нашей жизни, как какой-нибудь хан Ибрагим из азербайджанского города Шуши, у кого было согнано в гарем восемьдесят семь жен. И шаман приполярной тундры, который стонет и гримасничает с бубном в руках в больном экстазе зверя, нам менее страшен, чем культурный бакинский мулла, ибо мулла молча, думающе укажет пальцем на грешницу, и ее дома в сумерки изрежут кривыми ножами правоверные.

В наши дни в вагоне поезда я, проходя, увидал женщину, у которой из-под сиреневой чадры хлестала и лилась на подол кровь. До этого она открыла лицо и смеялась подруге своей. Наверху тихо встал старик и, бесшумно изловчившись, стал бить ее ногой, обутой в сапог, в рот, по щекам, в глаза.

Что же ужасаться, читая старые книги о средневековой инквизиции?

Путем простейших статистических исследований вы откроете потрясающее явление необыкновенно трагически ранней смертности женщин; работники медицины вам раскроют социально-бытовую суть человеческих извращений и болезней, перед вами встанут сотни глубоко страдающих, исковерканных людей, и вы поймете тогда незримую суть этого мусульманского покрывала.

Мне представился случай вдруг, неожиданно, резко вступить в маленький мирок, подобный выдумке среди этого мрака черных образов. Произошло это почти в сумерки, под праздник, когда в Гяндже закрывались базары, по городу медленно расходились люди и был слышен плеск и трепет городских родников, бегущих по каменным канавкам широких и малых улиц.

Мы приехали во двор суконной фабрики, и нам показывали здесь старые какие-то машины и большую изобретательность наших мастеров, умеющих соорудить из старых машин стройное производственное дело, которое начинается грубым сырьем шерсти и заканчивается сукном, плывущим мягко и добротно. Эта картина могла бы изумить, если бы не увидали мы в корпусах фабрики такого, что потрясает всех, кто привык к Востоку.

Мы остановились... Так вот она небывалая быль: — Смотрите! У машин внимательно склонялись девушки-тюрчанки, у которых были туго повязаны головы одинаковыми темно-красными косынками. Были у них одинаковые синие рабочие одежды и что-то еще, невыразимо сродное, что соединяет людей в один цех.

— Молодые работницы наши, — говорили тихо нам мастера. — Как видите, с парнями вместе работают, и нет у них никаких причин унывать. Растут..., вот в чем дело.

Исподлобья, зорко и быстро издали они поглядывали на нас и чему-то смешному смеялись — ну, право же, почти точь-в-точь, как ивановские наши ткачихи, задорней которых нет на земле. Может быть, не так беспощадно вышучивали нас молодые подруги, а заправка была та же... Хороши.

Дети рабынь, а их теперь не понять исламу со всеми страшными мудростями его, и профсоюзная книжка в боковом кармане девушки говорит убедительнее тысячи законов омраченного Мухамеда.

Так вот... чинары, красивые и влекущие, любовные песни и жуткие пляски ашугов, странные тени женщин, исчезающие в узких переулках, цветистая внешняя экзотика, — в красоту этих явлений Востока веришь до тех пор, пока не увидишь, какую правду скрыли от твоих глаз темные, синие чинары.

И если Азербайджан, который свершил необыкновенный исторический переворот в культуре Востока своим объявлением арабского алфавита вне закона, теперь провозгласит вне закона чадру, то это будет железным революционным делом, которому станут дивиться наши поколения.

Николай Погодин

1929 г.